По небу, словно густой дым от далёкого пожара, растянулось мрачное тёмно-синее облако. Солнце освещало лишь края тучи, особенно чётко выделяя редкие рваные клочки, а потому на улице упорно создавалось ощущение глубокого вечера, хотя на самом деле стрелки часов едва-едва преодолели отметку в десять часов.
В этом году лето выдалось на удивление мрачным и, пускай жарким, влажным.
Курт брезгливо поморщился и перевернулся на другой бок, в сторону от окна. Тонкие пальцы с подчёркнутым высокомерием обозначили счёт — количество дней, прошедших с начала июня. Ровно три.
Уткнувшись лицом в подушку, Ленц трагично вздохнул и постарался вжаться в кровать. Стать с ней одним целым. Увы, сон уже окончательно отступил, а потому вернуться в царство Морфея было решительно невозможно. Стоило готовиться к очередному скучному дню; такому же, как вчера.
Курт поднялся с кровати, тщательно растёр лицо и пробежался беглым взглядом по письменному столу, на нём лежали ноты, смятые листки бумаги, опрокинутый пузырёк чернил, перо и иные присущие мелочи, равнодушно пожал плечами и направился в сторону шкафа.
Вчера к отцу приехал какой-то его старинный друг, до которого Курту не было ровным счётом никакого дела, и потому Ленц даже не вышел из своей комнаты. На любые призывы, в том числе и своей матери, Ленц отвечал нежным, но и перекрывающим всякий человеческий голос, стоном скрипки.
Курт застегнул рубашку и взялся за расчёску.
Не так давно ему исполнилось четырнадцать. Шёл уже шестой год, как он взялся на музыкальный инструмент. Отдельная комната в доме уже четыре лета как была уделена под награды за участие в различных конкурсах и ей не пришлось подолгу пустовать. Курт чувствовал душу скрипки и любил её, его пальцы, его руки, работая с ней, старались извлечь из неё то, что он слышал в своей голове, глядя на партитуру, но каждый раз ей чего-то недоставало. Ленц чувствовал это и злился, бесконечно злился, пока все остальные вокруг рукоплескали выдающемуся молодому таланту. Были и те, кто мог понять его, но такие люди не входили в окружение мальчика.
Взамен этого, никто бы не назвал ни единого таланта Курта в каких-то других областях. Даже он сам. Но для него это было и неважно.
Выправив волосы и рубашку, Курт взял было в руки скрипку, но голос с первого этажа, — экономка, — заставил его положить инструмент на место. Он не ужинал, и не спускался на вечерний чай, а потому в нём невольно зародился подлинный голод. Вместе с тем, утром Курт слышал голоса, в равных долях женские и мужские, а также шаги и звуки отпираемой, а затем запираемой, двери, одним словом — музыку суеты, скрипучую и неприятную, и знал, что он в доме один.
Надлежало спуститься в гостиную и Ленц проследовал кратчайшим путём — через коридор, по лестнице вниз и вошел через один, из двух парадных, вход в комнату.
Стол уже был накрыт.

Отредактировано Исида Урю (2015-04-17 03:09:20)

Не без труда Курт подавил сильный порыв вернуться обратно к себе в комнату, потому что в его гостиной обнаружился некто совершенно посторонний. Девочка, найти которую можно было за столом, что глаза Ленца и проделали против воли хозяина, упрямо столкнувшись со взором её глаз, казалась ему куда более взрослой, чем он сам. Курт с легкостью признал её красоту и привлекательность, но с той же легкостью лишь брезгливо поморщился, точно от чрезмерно и ненужно яркого солнца.
С минуту простояв в неуверенности, Курт всё же решил, что в своём собственном доме он имеет полное моральное право позавтракать, несмотря на присутствие нежелательных гостей. Кроме того, не мешало бы выяснить, кем именно является незнакомая особа, и, по возможности, выпроводить её прочь. Иными словами, доброжелательности в глазах Курта не было.
Рот Курта приоткрылся, но тут же закрылся, когда язык скользнул по сухим губам, увлажнив их. Ленц со всем возможным внешним дискомфортом, свидетельствующем о дискомфорте внутреннем, прошествовал к столу и уселся на самый краешек стула, который при этом умудрился едва слышно скрипнуть под мальчиком, будто выражая тем самым недовольство своего хозяйства и, попутно, личную солидарность. Взгляд Ленца обратился к еде, которая, теперь, вдруг, оказалась удивительно безынтересной.
— Меня зовут Ленц, как отца, — Наконец неразборчиво пробормотал Курт на немецком языке, поднимая глаза. Вообще-то, он не хотел представляться, но что-то внутри мальчика заставило сказать хотя бы это. Единственным выражением протеста против общения стала сама фамилия: имени Курта незнакомка пока что не узнает. Голос Ленца слегка картавил.

В конечном счёте Курт не выдержал серо-голубой взгляд и ответ глаза в сторону, к чаю, куда более уютному, тёплому, ласковому и не такому лукавому. Впрочем, Ленц узрел в глазах гостьи отнюдь не лукавство или озорство; мальчик увидел в них то, что иногда видел в глазах своего «друга», так его иногда называл отец, с которым поневоле иногда раньше встречался в школе, и который нещадно задирал Курта, — издёвку.
Ухоженные пальцы с аккуратно остриженными ногтями взялись за чашку с чаем.
— Говорю. — С некоторым недовольством в интонациях отвечал Курт. Немецкий язык нравился ему многим больше, чем французский; стоит заметить, что как и у незнакомки, у Ленца явно чувствовался акцент, кто слышал германские диалекты — без проблем поймёт о чем речь, который лишь едва-едва сглаживался врождённой лёгкой картавостью немца. Выходит, она француженка? Манеры девушки вполне допускали такую вероятность, но Ленц-старший, по крайней мере по своим словам, не очень-то жаловал французов, в частности, и Францию, в целом. — Отец говорит, что громко говорить непристойно.
Курт, недовольный малый, украдкой поглядел на девушку, но тут же вновь спрятал взор на дне чашки. Ему казалось, что ещё чуть-чуть, и она начнёт смеяться над ним, от чего становилось очень обидно.

«Нужно просто внимательнее слушать,» — огрызнулся Ленц. Про себя, разумеется, ибо девушка, — почти ровесницу в гостье Курт не замечал, — начала, как ему показалось, задираться и тем самым невольно захватила доминирующую позицию в их отношениях, если события последних минут можно было так назвать, ибо Ленц никогда не отличался способностью постоять за себя. Единственное, что превращало нынешнее утро в исключение — родная территрия. Курт был у себя дома и потому не терялся окончательно; кроме того, он смутно осознавал, хоть и не думал об этом конкретно, что где-то в доме есть ещё дворецкий и экономка. Его дворецкий. И его экономка.
Ленц выпил чай и поднял хмурый, исподлобья, взгляд на Наталью. Значит, русская. Возможно даже, что Ленц-старший когда-то упоминал это имя, потому что некая струна памяти отзывчиво дрогнула под звуком девичьей фамилии.
Серые глаза вновь встретились с серо-голубым взором и Курт слегка ссутулился, словно силясь сжаться. А затем прозвучало слово, которое вначале вызвало жгучую волну смущения, но после — искреннюю вредность.
— У вас были очень скверные учителя немецкого, в таком случае, — Картаво съязвил Курт, горделиво вскинув голову, демонстрируя тонкую шею. Увы, запал вредности быстро сошёл на нет и потому он невольно повернулся к Наталье в профиль, недовольно и привычно для себя поджав губы. Но взгляд не отвёл. Ему бы следовало признать, что блестящий взгляд девушки его завораживал, но признаваться в этом было и стыдно, и неловко, и даже как-то ущербно для собственной гордости. Однако, скрывать истинные чувства Ленц был не привычен. — Я сказал тогда, что меня зовут Ленц, как и моего отца. И я музыкант, но этого я ещё не говорил. А чем занимаетесь вы?
Возможно, отец Курта уже рассказывал о своём сыне, а может отец Лариных видел вырезки из газет, расклеенных по дому, точно старые фотографии, в рамках, но то, что Курт Ленц был весьма известен в Европе, несмотря на юный возраст, было несомненно.

Первое слово Курт, конечно же, не понял, но зато он хорошо почувствовал уроненную интонацию, которая не предвещала ничего хорошего. Внутренне сжавшись, он безжалостно растерзал перед своим умственным взором всю красоту гостьи, подсознательно, чтобы при необходимости с легкостью её возненавидеть. Сам он понимал это как неожиданный удар в спину, нечто сродни предательству. Дальнейшие слова Натальи лишь подтвердили эти опасения и необходимостью мальчик воспользовался. И, хотя Ленц никогда не воспринимал себя как особо чувствительную натуру, не давал себе такого определения, коим обычно любят кичиться люди творческие, сейчас он затаил самую настоящую обиду. Его хмурое лицо, против его воли, побагровело, а уши залились яркой краской стыда.
Слова, требующие опровергнуть слова другие, принадлежавшие Наталье, или хотя бы поразить её чем-нибудь колким в ответ, сами собой скользнули на язык, но Курт сжал зубы, да и губы тоже, так крепко, что у них не было ни единого шанса вырваться наружу.
«Не ей...» — Молча соскочив со стула, Ленц, ноздри его нервно расширились, как бывает, когда люди гневаются, но сдерживают себя, тщательно вытер руки салфеткой, словно запачкал, и вышел из гостиной, на немецком бросив вошедшей экономке, чтобы впредь еду ему приносили прямо в комнату. Пожилая дама, опрятная и приятно полная, кивнула в ответ и молодого господина след простыл.
Спустя несколько минут в гостиную скользнули приглушенные звуки скрипки. Не пронзительно-нежные, каковые извлекает Ленц при скуке, а яростные, рваные, точно энергия, которую Курт накопил в себе за это утро, рвалась теперь, высвобождённая, наружу. Пальцы, плечо и щека ласково касались инструмента, работали с ней, с её волшебными изгибами, точно самой ценной вещью на всей земле, но дверь в комнату Ленца была закрыта на ключ, комната находилась на втором этаже, и потому никто не мог лицезреть его маленького припадка вдохновения, пусть и рождённого не самыми добрыми чувствами.
До самой ночи из комнаты он так и не вышел, лишь изредка отпирая её, чтобы принять пищу. Всё остальное время Ленц или играл, или же затихал, читая партитуру, иногда делая в ней какие-то пометки, для чего пришлось привести письменный стол в порядок, который к утру всё равно был безвозвратно уничтожен — Ленц отыгрывался на письменном столе за всё, за что не мог отыграться на живых людях.
Спать он лёг в смятении и какое-то время перед его глазами стояли голубые, но смешанные с серебром, цвета, а Курт, не заметив занятного сходства, проигнорировал его и насладился зрелищем сполна. Он сплёл из этого цвета струны, волшебные струны для своей скрипки, которые в нагрянувшем сне позволили ему сделать то, чего он не мог добиться последние годы — совершенства.

Вместе с солнечными светом, который безуспешно пытался пробиться через плотные шторы в комнате Ленца, пришло утро. А вместе с ним — прояснение. Вчерашний день стал делом прошлого и буря в душе Ленца окончательно утихла. Курт вообще никогда не был особенно обидчивым человеком, так как нередко ситуация складывалась таким образом, что его обида не влияла ровным счётом ни на кого, но, вместе с тем, прощать оскорбление от лица Натальи Лариной он тоже не собирался. Выходить из комнаты, к слову, тоже.
Встав с кровати, Ленц, в одних пижамных штанах, направился к столу. На письменном столе, как и всегда, царил беспорядок, который был буквально творческим, но не отличался соответствующим изяществом. Курту это было неважно. Он, ведомый странным призраком вдохновения, оставшемся в нём после волшебного сна, ставшего ныне лишь тенью самого себя, сумрачным образом и бесплотным туманом, хотел попытаться записать, законспектировать то, что могло ему помочь, ибо Ленц чувствовал, что вчера ночью его настиг последний элемент, деталь картины, который позволит ему обрести желаемую цель. Но когда мысль, неожиданно яркая на фоне общего сонливого состояния и влияния остатков сна, пронзила его разум, Курт, пребывая в неверии, замер на несколько минут, укладывая озарение в своей голове. Ладонь его осторожно легла на столешницу, ощущая под собой влагу вчерашних чернил, пролитых столь густо, что не успевших просохнуть, но Курт думал о другом: «Серебряно-голубой». Он хотел записать именно эти слова. И Ленц понял, где ему встречался этот оттенок, и его зубы невольно сжались вместе.
Однако вскоре он спохватился, нашёл полотенце, руку Ленц пачкал подобным образом отнюдь не впервые, и тщательно растёр ладонь, не в силах окончательно избавиться от иссиня-чёрного следа. Чертыхнувшись по-немецки, Курт заглянул чистой ладонью на полку над столом и там обнаружил белые перчатки. Ленц не был действительно брезглив, но неопрятность он, несмотря на вид собственного стола, презирал. Когда белоснежная ткань спрятала под собой бледные руки юноши, одна из которых была безнадёжно испачкана, можно было подумать, что именно теперь Ленц обрёл свою настоящую кожу.
Надевая рубашку и приводя в порядок пепельные волосы, Курт размышлял о том, как ему теперь поступить. Ключ — Наталья. Но мириться с ней сейчас смерти подобно! Это унижение, потеря хоть какого-то достоинства и признание собственной слабости в одном флаконе. Жутчайший удар по гордости, терпеть который не было ровным счётом никакого желания. А главное — она ведь не поймёт его!
Наталья, занимавшаяся «разнообразными» делами, в глазах Курта это означало «ничем конкретным» или «ничем» вообще, получит лишь ещё один шанс плюнуть в душу Ленцу, и наверняка не упустит своего, а Ленц этого, конечно же, не желал.
Руки сами собой обнаружили скрипку, она, словно преданная любовница, ласково прильнула к плечу, но Курт замер. Он хотел играть и смычок уже трепетал в напряжении... Но Ленц хотел обрести то, что позволит совершить ему необходимый скачок. Можно пытаться, отвергнув этот шанс судьбы, вечно, вновь и вновь, и быть может, однажды он действительно сможет заточить своё мастерство настолько, что им можно будет резать сам свет и вторгаться в сердца людей, не повреждая их телам, но сейчас его собственное сердце говорило ему, что правильный путь иной. Тот, которого Ленц не желает. К тому же, именитые учёные считали, что повторение одного и того же действия с надеждой на новый результат — дело пустое.
Тяжёлый вздох пронёсся по пустой комнате и за ним скрылись осторожные шаги по лестнице. Ленц открыл дверь ровно в тот момент, когда экономка принесла ему завтрак.
— Я покушаю снизу... — Хотел было сказать Ленц, но замолчал, столкнувшись с осторожной улыбкой экономки.
— Сегодня вторник, господин Ленц, и сегодня вам лучше покушать здесь, потому что три ваших юных ученицы и маленький ученик вряд ли дадут вам совершить спокойную трапезу.
Ленц потемнел. Вторник совершенно выпал из его памяти.
Он не любил эти визиты детей, которые извлекали из скрипок звуки не лучше, чем смог бы он из водосточной трубы с помощью железного прута, но отец в своё время настоял, а Курт поддался влиянию минуты тщеславия и теперь еженедельно расплачивался за эту слабость. И ведь мало того! Именно сейчас он наконец-то напал на след, который позволит ему двигаться дальше, а теперь Ленц вынужден тратить драгоценные часы на малышню; возраст очаровательных учениц варьировался от десяти до одиннадцати лет, а ученику недавно исполнилось девять.
С другой стороны, некоторая, горделивая, часть его восторжествовала: можно повременить с попыткой перимирия с Натальей. Пускай она станет свидетельницей его таланта и насмехается над ним, быть может это покажет ему, Ленцу, что это просветление — лишь ложный фарс.
А пока Курт сел завтракать.