Сумрак вечера он... он незримо поглощает каждого, заставляя жить по его, сумраку, законам. Лица людей пропадают в нём, глаза — зеркала души — перестают быть видимыми, и волей-неволей, начинаешь либо откровенничать, либо врать, не стесняясь, что кто-то схватит за руку за намеренную ложь. Сумрак обнажает всех и вся, не разбираясь, кто ты — нищий ли душой или великий мудрец. И нет живому спасения от этой всепоглощающей тьмы.
… в этом городе редко случался Дождь. Именно так — с большой буквы. Казалось, что он тоже подчинён сумраку, и как беспрекословный слуга сейчас не щадил никого. Дождь заставлял выползти из задворок души всё, что так старательно ранее пряталось, хоронилось, придавливалось. Всё самое неприглядное, самое мерзкое, самое не благообразное — ненависть, зависть, циничность, бахвальство, безразличие. Словно клещами он тянул из людей самые потаённые части их жизни, заставляя подчиняться порочным порывам, слепо идти на поводу у своих желаний, показывать себя не в лучшем свете ...
В сумраке существуют «маячки», которые помогают не потеряться в этом хаосе человеческого обнажения. Они принимают вид свечей, одиноких фонарей, редких светлых окон. И очень повезёт тому, кто вечно будет следовать этим маячкам, не боясь, что, в какой-то отнюдь не прекрасный момент, сумрак доберётся и до него, заполнит всё, поставит на колени.
«... тьма, пришедшая со Средиземного моря накрыла ненавидимый прокуратором город... Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете.» Далеко не Ершалаим, далеко не Понтий Пилат, не пятый сын короля-звездочёта и, уж тем более, не Га-Ноцри. И трусость — не самый тяжкий грех, увы. А истина прежде всего заключается в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти.
Ненавидимый город проваливался во тьму, проваливался в дождь, всем существом врастал в Хельга, как нежная возлюбленная прижимается к предмету воздыхания. С каждым шагом, он ощущал, что каким-то неведомым образом чувствует город, знает, что происходит даже на его окраинах, начинает вариться в пока ещё неведомом котле. Его паутина разрасталась до неимоверных масштабов, и Паук уже не был в силах контролировать её. Его, серебряные паутинки, проникали в каждый дом, закреплялись на случайном прохожем, обвивали даже животных и птиц. Они ни коим образом не могли причинять вреда, однако, носитель их сейчас сходил с ума. Заигрался, мальчишка, перестарался ты, малец, нельзя контролировать всё и всех, это даже не могут Боги. Они лишь изредка начинают приглядывать за этим миром и то, только лишь одним глазком, дабы не испугаться своих творений. Ещё реже — вмешиваются в ход жизни, причём, исключительно тогда, когда детишки начинают друг друга уничтожать.
… «о, Боги, Боги мои, яду мне, яду!» …
Хельг попал в свет «маячка» и город, который, казалось, на век врос в него, стал выпускать из сумрачных объятий. Он собрался с силами и резко, точно боясь передумать, оборвал абсолютно все паутинки. Жаль, что такое зрелище может видеть только он: десятки сотен серебряных, тонких, трепетавших паутинок, одновременно дрогнули, слово под порывом ветра взметнулись вверх, и исчезли в небытие, словно их и не существовало никогда. Вместе с этим наступило блаженное чувство лёгкости, какое бывает, когда стоишь на краю обрыва, раскинув руки, запрокинув голову. Хельг даже прислонился к фонарному столбу и закрыл глаза, чтобы не упустить не один оттенок этого чувства.
В безмятежное спокойствие вихрем ворвался чьей-то грубый, сиплый голос:
– Закусывать надо, придурок. У вас, алкашей, кровь такая невкусная...
В тусклом свете он едва различил красную радужку, да нечеловеческие, вертикальные зрачки. Однако, и этого ему хватило, чтобы моментально прийти в состояние ярости. Карие глаза в одну секунду сменили свой цвет на небесно-голубой, что не предвещало ничего хорошего этому вампиру. Невесомые, невидимые, но смертоносные, тёмно-серебряные паутинки взметнулись к нему, опутывая каждую конечность его тела. Пальцы Паука дрогнули, и, подчиняясь хозяину, паутинки сжались, пережимая все жизненно важные вены и артерии, а, следовательно, к клеточкам тела этого существа перестал поступать кислород. Углекислый газ же начал накапливаться.
Это даже хуже, чем задохнуться, потому что всё тело начинает заживо гнить.
– Ещё хоть раз кого-нибудь тронешь — убью, – прошипел Хельг, - вам и так выдают кровь, недоноски.
Едва паутинка ослабла, как вампир, не дожидаясь каких-либо ещё слов, дал дёру. В его душе, а Паук это ясно видел, ярко мерцала оранжевая ниточка животного страха. Рисунок его души Хельг теперь запомнит навсегда, и не приведи Господь, им ещё раз вот так вот встретиться.
Расположение духа, после такой встречи, было самое пренеприятнейшее. На ватных ногах он шёл, сам не зная куда, пока перед глазами не предстала неоновая табличка, гласившая, что он добрался до клуба. Постояв с минуту перед входом, Хельг всё-таки решил, что напиться сегодня стоит. Слишком много городской тьмы в организме.
Свет, музыка, извивающиеся тела — всё это не волновало молодого человека, находящегося в состоянии крайней ярости. Он, не оглядываясь, не рассматривая присутствующих, направился к бару и уселся на пустующий стул. К слову сказать, посетители не очень-то жаловали бар, отдавая предпочтение танцполу. Услужливый бармен заискивающе поглядел на Хельга, видимо чувствую, что клиент находится не в самом лучше расположении духа.
– Четыре текилы по сто, соль и лимон. Лимон, а не лайм.
Ждать заказа долго не пришлось: перед Хельгом появилось четыре стопки, аккуратно нарезанный лимон на блюдечке и горстка соли на салфетке. Соль, с помощью ножа, Паук привычным движением положил между большим и указательным пальцами левой руки. Чуть приподняв стопку в сторону бармена, он влил в себя огненную жидкость, предварительно заев белым порошком. И под конец — лимон, чтобы не было так мерзко. Повторить.
Четыре стопки ушли на ура, и, уже чуть в более весёлом состоянии, Паук заставил бармена ещё раз принести такой заказ.

После пятой выпитой текилы уже практически невозможно остановиться. Она как добрая женщина, пришедшая из неоткуда, обнимала, ласкала, возбуждала. Если ты хоть раз попробовал эту адскую смесь: солёного, горького, а после — кислого, то уже никогда не променяешь её на обычную водку. Это как обеззараживающее средство для души — если очень сильно болит или мешает. Хирургическое удаление опухоли, вправление перелома, переливание крови. Доктор не гарантирует сто процентное выздоровление, но облегчение на какое-то время наступит.
Вино, например, создано для другого. Вино настраивает на философский лад, из каждого делает великого мыслителя и созерцателя. Под него так хорошо, откинувшись в кресле, рядом с камином, неторопливо вести беседу. Или встречать закат, когда кажется, что само солнце упало в твой бокал, пить его чинно, благородно. Особенно хорошо ледяное красное, и больше всего оно идёт женщинам. Они становятся где-то похожими на ведьм. Даже не спрашивайте где именно. Где-то... вы где-то свинья. Обожаю этот оборот.
Для рассвета существует шампанское или коньяк, в зависимости от того, как чувствуешь восход солнца. Сидя где-нибудь на природе, обязательно в одиночестве, смотреть самое интересное в мире кино, маленькими глоточками цедя напиток. Греть его во рту, чувствовать лёгкое жжение, до последней капли ощущать вкус. И вместе с солнцем любить эту землю, эту природу, этих людей. Любить безусловно, даром, не прося и не требуя, просто потому, что ты есть, и они тоже есть. И потом обязательно закурить, если конечно куришь, что-нибудь особенное. То, что обычно себе не позволяешь. Чувствовать, как лёгкие наполняются дымом, а никотин включает центры удовольствия. Выдыхать и, сквозь пелену, смотреть на первые отблески юной звезды.
Шестая горстка соли, шестая текила, шестой лимон. Повторите, пожалуйста.
Хельг бледнел на глазах. Хотя он и так отличался завидной бледностью, однако сейчас, игравшая кровь в венах, приливала к щекам, бурлила в организме, заставляла сердце стучать быстрее. И если бы кровь у него была красная, то он сидел бы сейчас, как варёный рак: пунцовый, разомлевший. Но, увы, природа посмеялась над Пауком, и в его жилах бежала серебряная, вязкая, нечеловеческая жидкость. Не кровь даже, как иногда кажется, а расплавленный металл.
Седьмую, пожалуйста.
Чёрный плащ, который ограничивал движения тела, уже давно висел на спинке стула. Полами он явно подметал пол, но молодому человеку, мягко говоря, было всё равно. Как и было наплевать на то, что белая рубашка, рукава которой закатаны до локтей, была слегка замызгана лимонным соком. На манжете ясно виднелись следы давней крови. Это пару недель назад Хельг не смог себя сдержать, и под купол цирка вышел Ду'анн алла. После он, конечно, корил себя, но... но он так устал сдерживать его. Так устал успокаивать себя, напоминать, что вампиры, демоны, нечисть — все они тоже могут что-то чувствовать. 
Восьмые сто грамм, покорнейше благодарю.
Три верхние пуговки рубашки расстёгнуты. На видневшейся шеи, так же, как и на руках, чётко проступали набухшие жилы, как переплетающиеся тросы, да неестественные, нежно-фиолетового цвета, вены. В чёрных волосах виднелась резинка в виде паука. В свете клуба паук словно оживал, подмигивал чёрными глазами, зарывался плотнее ножками в гриву Хельга, точно готовился к прыжку. Светло-голубая раждужка глаз начала покрываться синими точками, что, по крайней мере, означало всё большее и большее спокойствие.
Бармен уже тревожно поглядывал на напивающегося молодого человека, но исправно подавал напиток. Видимо, как раз из-за того, что мозг был уже порядочно затуманен текилой, Хельг не сразу обратил внимание на... паутинку. Причём, она где-то в течении пяти минут, исправно мельтешила перед глазами, что-то пыталась показать, но реакции дождалась только сейчас. Паук нетрезвым взглядом смотрел перед собой: лоб наморщен, брови подняты, глаза широко распахнуты. В них — полное отсутствие связи с внешним миром. Чёрт, кажется, допился, уже галлюцинации начинаются. Он два раза помахал перед лицом рукой, но назойливая паутинка не желала пропадать. Тогда молодой человек принял, как ему казалось, единственно верное решение: он порвал её. Паутинка дрогнула, кажется даже, звякнула, и часть её упала на стойку.
Это что-то новенькое. Раньше как-то паутинки исчезали, если их оборвать. Хельг, повернув голову к плечу и чуть наклонив, прищуривая один глаз, внимательно, как ему казалось, рассматривал ниточку. Потом заглянул к себе через плечо на танцпол. Мамочки. Повсюду, среди людей, столиков, стульев, диванов, кресел, микрофонов, ламп мерцали паутинки. Они опутывали всё, что находилось тут. Это что — всё я?  Паука даже взяла гордость, но потом, сообразив, что не дело вот так вот их оставлять, снова порвал странные создания. Как и первая, они не пожелали исчезать, а лишь разделились на две части.
Нет, что-то тут явно не то. Промелькнула здравая мысль, за которую и уцепился Хельг. Он старательно, мотая головой, осматривал помещение, пока взглядом не наткнулся на нечто. Почему именно нечто? Да потому что оно было сплошь затянуто в паутинки. Куда ни глянь. И, главное, именно от него шли все остальные.
Молодой человек грозно помахал кулаком в сторону странного субъекта и выпил десятую стопку текилы.

После двенадцатой стопки думать уже невозможно. Практически абсолютно. Перед глазами словно кино, которое поставили на перемотку: все действия как будто происходят в три раза быстрее, чем положено. И, главное, все действия актёров кажутся каким-то нелогичными, ирреальными и смешными. Это приторно-обманчивое чувство, которое даёт любому желающему алкоголь.
В этом смысле текила — не лучший выбор, кстати говоря. Для таких случаев лучше всего подходит портвейн, причём самый дешёвый, потому именно такой уносит с пол литра. Мутный, возможно даже с осадком, кислый, такой, от которого тяжело ловить воздух ртом. Тот, что заставляет забыть обо всём: о близких, о любимой, о семье, о проблемах. Тот, который ещё называют «коктейль последний путь». После которого каждый раз чуть-чуть умираешь.
Хельг сидел, подперев рукой подбородок и закрыв глаза. Из колонок лилась странная, совсем несоответствующая его состоянию, музыка. Поющая сбивалась на слишком высокие тона, музыка больше подходила либо для церкви, либо для кладбища. С тонкой гранью между этими двумя понятиями молодой человек до сих пор ещё не очень разобрался. Единственное, он очень чётко чувствовал разницу: в церкви поклонялись смерти, а на кладбище — жизни. Поэтому-то он особо не доверял обоим институтам.
Душа требовала джаза или блюз. Кто-то когда-то сказал просто потрясающую фразу: «блюз — это когда хорошему человеку плохо». И, после глубокомысленного молчания, добавил: «а попса, когда плохому — хорошо». Слова эти давным-давно запали глубоко в сознание Паука и, после прослушивания одной-единственной блюзовой композиции, эта музыка стала полностью его. Его частью. Его существом. Его душой.
Блюз обволакивает, это не три-четыре аккорда, которые длятся на протяжении всей песни. Это совершенное сплетение всех музыкальных инструментов, характерных для блюза: контрабаса, саксофона, гитары, аккордеона, пианино и голоса солиста. Он тоже не должен быть безликим, похожим на тысячи, нет. У блюзового голоса должен быть свой уникальный почерк. По которому его невозможно не узнать. Он должен проникать в каждую клеточку, доносить сакральный смысл там, где его нет, вторить твоей собственной тоске. Блюз — музыка, для самых счастливых людей на Земле, которым ужасно паршиво.
Да, душа Хельга требовала именно этого. Не протеста, то есть рока, не пошлости, то есть попсы, не безнадёги, то есть готики, а именно блюза.
Прохрипите в микрофон, маэстро. Чуть-чуть сильнее, маэстро. Только хрипите, пожалуйста. Не останавливайтесь.
Паук неуверенно протянул свою паутинку к ближайшему проводу, который шёл к колонке. В нетрезвом виде это оказалось достаточно сложно: вплести в электрические импульсы свои нити. Сложно, но возможно. И, когда трудная операция была осуществлена, в клубе воцарился блюз. Тот, что слышал в своей душе Хельг. (*)
Женский крик заставил обернуться. Конечно, девушка ни к кому не обращалась, но судя по решительным движениям — она за ним. Хельг, исподлобья, постоянно щурясь и, периодически икая, смотрел на особу. В памяти всплыл образ знакомой рыжей девушки. Даже слишком знакомой. А, поскольку молодой человек представлял, на что она способна в гневе, то, на всякий случай, поздоровался.
— О, приеэ-э-э-эт, Селена. Как жизнь?
Однако же «Селена» не собиралась отвечать. То есть вообще. Паук ещё раз помахал перед собой и уже догадался осмотреть  - чисто для идентификации — девушку с помощью своих способностей. Надо сказать то, что он увидел несколько отрезвило Хельга, но не настолько, чтобы полностью соображать, что происходит. От того, наверное, запущенная в волосы ниточка ужаса, увы, работать не хотела. А может, это всё от того, что Альгирдас имел слишком похожие способности.
Похожие, да не такие. Но об этом чуть позднее.
Девушки, на самом-то деле, вовсе не было. Паук, например, когда плетёт иллюзии сплетает её костяк, то есть сам предмет, и уже его наполняет жизнью, решает, кто его увидит, как он будет себя вести. Тут же даже не было костяка: его окружала сфера из паутинок, вероятно, и обманывающая все пять чувств незадачливой жертвы. Но шестое-то, к сожалению, таким путём не обманешь.
Поскольку Хельг отлично понимал, что иллюзия такого рода нанести вред не может, ведь он уже осознал, что это — чья-то очень плохая выдумка, то сидел спокойно, ожидая что случится. Вся власть иллюзий заключается в том, что человек не осознаёт, что его дурят. Покажут, что воздуха нет в помещении, и он правда перестаёт дышать. Покажут, что его окружило пламя, и на коже действительно проступают ожоги. Самовнушением это, кажется, называют.
Дамочка уверенно, сжимая топор, замахнулась, а Хельг картинно поднял руку, точно прикрываясь. Сомнительный инструмент убийства засвистел, - какая качественная иллюзия — и... прошёл руку насквозь, не причинив никакого вреда молодому человеку. Паук заулыбался, повернул голову и показал большой палец нечту, явно намекая на прекрасное развлечение. Это его действительно сильно позабавило, и глаза, всё ещё решающие какого они цвета, наконец потемнели до синего. Рыжеволосая же, как её и запрограммировали, с ослиным упрямством  пыталась разрубить руку.
Рвать паутинки он не стал — вот ещё, заниматься чужим делом. Пусть создатель и занимается этим. Зато, выклянчив у бармена целый литр текилы в графине, две стопки, лимон и солонку, встал. Потом, решив, что погорячился сел обратно (девушка в это время продолжала безуспешно рубить спину). Идти или не идти, вот в чём вопрос... нет, стоп, вопрос там был в другой. Да и вообще, мне же интересна эта личность, поэтому, исходя из элементарных правил приличия, подходить должен я. Наверное. Размышлять далее он не стал, а, всё-таки собравшись с силами, встал и начал ме-е-е-едлено пробираться к нечту. Рыжеволосая шла по пятам — это он видел в зеркалах.
Путь, который должен проделываться за минуту, занял минут пять. Посадочные места, которые попадались на пути, Хельг очень активно использовал. Наконец, Паук добрался до интересующего его субъекта.
Ой, мамочки. В пьяных глаза проскользнуло что-то вроде удивления. Ни страха, ни отвращения, ни благоговения он испытывать сейчас попросту не мог, потому что находился не в том состоянии. Но вообще он такого ещё не видел: вместо глаза — изумруд, вместо волос — зелёные жгуты, кожа вся белая (ну кто бы говорил), ресницы с бровями — тоже... словом, страх Божий. Хельг мотнул головой.
– О-о-ой... Ты такая... такой... такое... Короче, – он протянул руку для рукопожатия, - Ты крут.
Дамочка, так любезно сплетённая нечтом, по прежнему пыталась изрубить Хельга на много-много маленьких фейри. Молодой человек устало поглядел на неё через плечо, а потом вновь обратился к собеседнику.
– Хельг, он же Паук. У тебя любопытные иллюзии, только вот надоедливые, – с этими словами он разлил текилу по стопкам, положил на салфетку две дольки лимона, открыл солонку, - Ну за знакомство!

*Billy's Band – Налейте собаке